Тэксты Юлі Шатун — постпаэзія і калякіно. Востры мантаж, спрэчныя рытмы, плынь алюзій. Правінцыя, няздольная адпусціць. І цэнтр, у якім адны скразнякі. Усё, што можа і ведае аўтарка — экранная праца, вербальны кураж, ціхія сантыменты, пошукі стылю і адмова ад позы, — складаецца тут у небанальны пазл. Дзе кожны лапік нібыта трохі неістотны — і аднак не знайсці анічога няважнага. Зрэшты, хопіць гуляцца з вызначэннямі. Проста пакаштуй.

Припять превращается в туман,
Рыбаки превращаются в тени,
Осенью домой возвращаюсь на ощупь

Eсли бы вместо Твин Пикса был Мозырь,
то Черным вигвамом был бы плацкарт поезда Минск-Калинковичи,
в который можно попасть, пока едешь в Мозырь,
но который с ним никогда не пересекается,
ведь существует в параллельной реальности,
потому что только на этом поезде все едут в Мозырь,
но никогда на нем туда не приезжают

(Если кто-то не знает: поезда из Минска ходят только до Калинковичей, а оттуда нужно ехать на автобусе; иногда поезда ходят в Мозырь, но все люди ездят до Калинковичей, потому что никто не знает, когда поезда ходят до Мозыря и вообще зачем)

Ночью после Радуницы,
когда в Барбарове все уже уснули,
мы с папой сидели под навесом у дома и не выключали лампочку,
а вокруг нее летали, и ударялись, и падали мотыли, всякие букашки и жуки

Папа зажег сигарету,
и в это же время начался сильный дождь,
дождь становится громче, а его голос тише.
К лампе над столом подлетел майский жук,
он ударился о лампу и упал на стол

Ты говоришь — дождь идёт,
жук лежит на спине и быстро шевелит лапками

Закончилась твоя сигарета и закончился дождь
Я посмотрела на майского жука:
пока ты курил,
а дождь начинался и заканчивался,
жук умер

На железнодорожном вокзале в Минске.

Иду к кассе за билетом. Меня догоняет мужчина. Замечаю, что ему около шестидесяти лет и он в кепи и клетчатом шарфе.
 — Вы что, уезжаете из Минска?
 — Да.
 — В такую-то погоду?
 — Да.
 — А куда?
 — В Мозырь.
 — Так, может, не уезжайте?
 — Мне нужно.
 — Так, может, все-таки оставайтесь?
 — Я вернусь.
Уходит.

Я возвращалась домой
и думала, что больше никогда не смогу вернуться домой
Мне не хочется покупать билет в ночной плацкарт,
не только потому что до Мозыря все еще не ходят поезда,
и в пять утра, когда приезжает поезд Минск-Калинковичи,
нужно бежать с перрона в сторону маршруток до Мозыря,
в которых всегда не хватает мест
Я возвращалась домой и чувствовала,
что там больше нет моего дома

Я приехала домой
и поняла, что больше никогда не смогу вернуться домой
Даже если открою дверь своим ключом
и вспомню очередность замков, как будто ненадолго уходила
Если кошка, как всегда, захочет выбежать в подъезд
Запах от всего уже все равно покажется чужим,
у разных семей он свой,
и только дома его не чувствуешь
Но это если можешь вернуться домой

Даже если попытаюсь уснуть в своей комнате,
мое детское одеяло теперь слишком короткое, и у меня мерзнут голые ноги
Ночью что-то тихо отдаленно шумит, как будто трубы или ветер
Никто не слышит этот шум, кроме меня,
может быть, он всегда здесь был
И я испугаюсь звонка в дверь,
этот звук я не слышала так давно, что кажется, кто-то из прошлого хочет войти

Я заново привыкаю к этим людям,
которые когда-то меня любили, мыли в маленькой ванночке, будили утром,
это были правда они?
Те, кто доставал из шкафа армейский ремень со звездой на пряжке,
когда я плохо себя вела, и те, кого я боялась,
но думала, что если они умрут, то я умру вместе с ними
Теперь я иногда забываю, что они все еще живут,
что еще стоит наш дом,
может быть, я нарочно начинаю от них отвыкать

Я не смогу вернуться домой,
тут больше нет моего места
Для вещей, которые я уже много лет прошу не выбрасывать и не трогать,
одна полка
Каждый раз, когда я достаю оттуда что-то,
и вспоминаю, кем я была,
я понимаю, что больше сюда не вернусь

Мы покупаем домой новую мебель и двери,
родители на их фоне становятся все более старыми
И нам не нужно было нарушать этот порядок:
здесь все стареет,
и только тот, кто не возвращается,
может остаться тем же

Возвращаться домой — как пересматривать старые фотографии,
где все еще были живы
И даже если мой дом такого же цвета, как в прошлый раз,
и из соседей никто не умер,
я возвращаюсь в разрушенный город,
даже если в нем сделали новую лестницу на месте старой,
этот город все равно разрушен
всеми его новыми лестницами
Там навстречу будет идти какая-то женщина,
у нее знакомое лицо
Приехала? Как родители?
Как всегда, все нормально, а у вас как дела?
Потихоньку, гаруем — так у нас говорят
И я так и не вспомню, кто это,
может быть, и она говорила с кем-то другим

Каждый раз, когда я хочу вернуться домой,
я чувствую, что сиротею, становлюсь бездомной
И скучаю по времени, когда была чьей-то дочерью
Мы все забываем друг друга и перестаем быть знакомы,
и наедине друг с другом молчим,
и говорим, что любим, только тем, кто умер,
и я приезжаю домой, а дома там нет

Я не люблю возвращаться из дома,
не только потому что из Мозыря до Минска не ходят поезда,
и не потому что поезд Калинковичи — Минск прибывает на вокзал в пять тридцать,
в такое странное время,
когда непонятно, ложиться еще поспать или нет
А потому что мне все время кажется,
что я что-то забыла,
что-то оставила там
И теперь не могу уснуть в минской квартире,
здесь рано утром нет такой тишины из глубины оврага,
на краю которого в Мозыре стоит наш дом

За несколько дней я забыла, как спать под звуки машин,
они едут по Немиге всю ночь
Я лежу в постели и жду рассвета,
а рядом со мной в кровати — чужой человек в чужой квартире
Как я могу с ним рядом спокойно спать?

Вот, кажется, кошка легла у ног
Нет, это скомкался кусок одеяла
Кошка заснула в ногах у мамы
в другой комнате в другом городе
Я смотрю на время: скоро они проснутся,
что они будут есть на завтрак сегодня?
Вечером смотрю на часы:
что там делает папа, в какой он комнате сидит?
Вчера в это время мы вместе смотрели фильм,
а на прогулку пошли в магазин у дома
Там, конечно, знакомая:
Это твоя? На маму похожа. Как ты в Минске?
Отвечаю: гаруем

На двести первом автобусе, который ходит с Примостовой
из Мозыря в Калинковичи и обратно,
мы с папой приехали на вокзал
И я смотрю на него из окна своего вагона:
он уходит, отдаляется от поезда
Ходит не прямо, а как будто немного хромает, переваливается
И я снова хочу вернуться домой

Моя бабушка всегда плакала
Все время, которое я ее знаю,
она плачет на праздниках и похоронах,
и в обычный день тоже плачет
Ждет чего-то, что должно случиться,
звонит каждому, чтобы узнать, что этот день мы как-то еще прожили

Я ўсё плачу і плачу із-за сваіх дзяцей,
я бы себя разрэзала і вас ўсіх туда пасадзіла, —
говорит мне бабушка, наша общая мать

Кот рыжы памёр,
так я ўсё плакала

Как не памру на той год,
пасаджу яшчэ там

И по телефону — сыну, из-за которого тоже плакала:
у матцы кавунчыкі выраслі і персікі
Лета ўжо прайшло..

Говорю маме, что мне двадцать семь с половиной и теперь я буду ходить в поликлинику одна.
“Я подожду тебя в коридоре”, — обещает мама.
Через полторы минуты приема я слышу, как кто-то заходит в кабинет —
оборачиваюсь —
там на краю кушетки, такой обтянутой коричневой кожей с валиком для ног,
сидит мама.
“Это моя доча”, — тихо говорит врачу она.

Когда я чищу яблоки от кожуры по кругу,
я чувствую, что становлюсь своей матерью
Я не видела, как чистят яблоки другие люди,
я подсмотрела это у нее

Когда мои руки становятся грубыми от уборки,
я вспоминаю руки моей матери
Я думала, у всех взрослых такие руки,
шершавые, с трещинками,
но оказалось, что самые твердые руки у моей матери

Когда замечаю в зеркале седой волос,
мне становится больно,
потому что я вспоминаю,
как мама перед зеркалом вырывала у себя каждый новый седой волос

Когда я приезжаю домой,
она просит заплести ей из волос колоски,
и мне становится одиноко,
ведь это она заплетала мне колоски,
это дочери мать плела колоски
Я говорю своей маме,
что она не любила, и била, и не хвалила меня,
как она говорит своей

Она прячется от соседей,
когда идет курить на балкон:
садится на маленький табурет, чтобы не увидели с улицы
Так от своих соседей прячется ее мать,
так пряталась в шестнадцать лет я

Наверное, я бросила курить,
потому что боюсь стать своей матерью
И не хочу детей, чтобы не стать своей матерью, своей бабушкой
Я буду их так любить, что исчезну совсем,
буду оловянным солдатиком, который плачет-курит-стирает —
ломается

Она развелась с моим отцом и вернула свою фамилию,
чтобы перестать быть его женой,
моей матерью
Правнуки ничего не помнят о матерях,
они не помнят их фамилий,
рассказы застольные всегда про дедов,
и я спрашиваю про их жен, матерей, и их фамилии
Мне говорят, что фамилии женщин не записывали в архивы,
мою прабабку записали просто по имени в семью прадеда

Никто не знает, кем были матери,
хотя отцы умирали рано, а матери еще жили,
ходили к могилам, помогали детям, старили руки в земле —
сжимались, высыхали

И только в отделении банка, если теряем карту, вспоминаем, кем они были
Пароль от банковской карты — фамилия моей матери:
такой пароль, потому что пароль никто не должен знать
Кто-нибудь из вас помнит фамилию моей матери?

Люди зимой покупали на Комаровке живую рыбу
Разглядывали в руках у продавца,
выбирали с самой переливающейся чешуей
Люди садились в троллейбус,
цепляясь за металлические усики,
ползли домой
Держали в руках пакеты,
в них просвечивались рыбьи глаза,
в пакетах умирали рыбы
И я тоже ехала в троллейбусе с этими людьми,
с умирающими рыбами,
и меня это почему-то поразило,
хотя каждый день я читаю, как умирают люди,
может быть, даже те же
люди
на рынке барахтались вокруг рыб,
как рыбы,
в блестящих пуховиках своих,
в своей зимней чешуе

До сумерек сложно дотронуться и сказать “вот сумерки”.
Поэтому я решила притаиться и ждать,
не включать в комнате свет,
слушать, как шумят на улице дети, которых вот-вот позовут домой.
Смотреть на темнеющее небо и на окна в доме напротив,
в них постепенно зажигается свет.
Мне казалось, сумерки все не проходят.
Но вдруг в комнате стало так темно, что я почти не видела очертания предметов.
И я поняла, что опять не заметила, как прошли сумерки.

Незнакомец на улице размахивает руками и кричит:
 — В этом городе есть люди, в этом городе есть люди? Где все люди в этом городе? Или все вымерли? В этом городе есть люди? Человек умирает, а вы проходите мимо.

Мы спрашиваем:
 — Кто умирает?

Незнакомец:
 — Я.

Когда кто-то спросил,
как мне живется в Минске сейчас,
я не знала, что ответить сразу
А потом шла по городу домой,
по всем улицам, от Немиги до Толбухина, мимо трамвайных путей,
по всем дворам вдоль проспекта,
и ответила на вопрос

Жить в Минске сейчас —
это как будто знать, что кто-то совершил преступление,
и любого невиновного в этом городе могут в нем обвинить,
знать, что кого-то должны принести в жертву,
и это могу быть я, или тот, кого я люблю, или человек из соседней квартиры,
и никто не сможет нас спасти

А потом забываться на много дней,
случайно замечать иногда, что прошли и лето, и зима, и весна,
и осень проходит
И снова открывать дверь незнакомцу

И иногда — думать перед сном
“Пусть завтра ничего не случится,
пусть никто не придет и не позвонит, и не будет никаких новостей,
и пусть этот день будет не последним для тех, кто мне знаком, и для тех,
кто думает о том же, засыпая в Минске и в каком-то другом городе”

На одном из недавних дней рождений кто-то спросил “А мы будем ходить друг к другу на похороны?” — и все смеялись,
все думали, это была шутка.

Брат приехал из Минска в Познань,
за столом в нашей квартире ест сладкую овсяную кашу в прикуску с польским хлебом
Я спрашиваю “Ты чего ешь хлеб со сладкой кашей? Это же не суп”,
а брат говорит “Да просто этот хлеб такой мягкий и вкусный — как десерт”

И я вспомнила, какой мы ели хлеб дома
У нас всегда был другой хлеб,
такой плотный, тяжелый, серый
Наш хлеб едят с супом, ловят на него рыбу, оставляют на стакане с водкой на кладбище,
наш хлеб напоминает о бедности,
это последнее, что остается в доме из еды,
хлебом и кефиром можно наесться, когда придешь из школы

Учительница в младших классах показывала спичечный коробок и говорила, что вот по такому кусочку хлеба в день выдавали людям во время войны
И когда я смотрела на этот хлеб, не могла забыть о том, что такой же хлеб ели люди, от голода умирая,
и от этого он почему-то становился еще вкуснее
Я нюхала холодный мякиш и представляла, каким желанным он был для тех людей,
могла съесть за раз сразу пять таких нарезанных прямоугольных половинок, почти полбуханки,
я была таким хлебным человечком,
наверное, еще и потому что другой еды было мало

Поэтому, когда выросла, как только смогла, перестала есть хлеб,
даже когда совсем не было денег, не подходила в магазине к полке с хлебом,
как будто ничего такого не было,
как будто хлебная корочка не была самой вкусной едой

А с тех пор, как приехала в Познань,
все не могу наесться здешнего хлеба,
пробую разный, и везде он такой вкусный и мягкий,
ем хлеб просто с маслом
Он и правда воздушный, как суфле, как заварное пирожное
Интересно, есть ли тут другой хлеб?
Может быть, здесь, в Познани, тоже есть свой хлеб бедности?

Что бы сказала бабушка про польский хлеб?
Наверное, он бы ей понравился
Скорее всего, она и не представляет, что мы едим тут такой хороший хлеб,
когда говорит мне по телефону “Я всё думаю каждый день, как вы там живете”

Я бы могла привезти ей этот хлеб,
все виды хлеба, которые тут есть
Но пока я доеду, этот хлеб станет черствым
То есть не черствым, а таким, какой мы у бабушки едим с голубцами или с чаем и творогом перед телевизором
Наверное, ей бы стало неприятно, что я называю теперь наш хлеб черствым

Каждый раз, когда я тут в Познани приношу хлеб из пекарни и разрезаю его,
он оказывается свежим и мягким, похожим на вату, похожим на безе, на кружево внутри —
и мне становится грустно,
потому что я помню,
какой дома был хлеб

Я приехала рано утром, меня никто не встречал, потому что никто не знал, что я приеду, и я тоже не знала, что приеду именно сюда.

Днем казалось, что людей здесь нет, есть только статисты, которые переоделись в продавцов и редких прохожих. Они смотрели на меня и делали вид, что ничего не происходит.

Но вечером почти во всех домах кто-то включил свет, и я поняла, что это те, кто живут в этом городе, подают мне знак, что они тоже здесь.

Каждый день на улице так темно, что даже рассвет теперь слабее, чем желтый от лампочек свет.
Можно спокойно пойти в кино и на два часа забыть о том, что на улице вечная ночь.
И вечный ремонт в подъезде, как будто будет еще другая жизнь. А в этой потерпим.

Юля Шатун. Любіць ездзіць у розныя гарады на цягніках, глядзець кіно і чытаць, шпацыраваць па горадзе і піць каву. Калі ёсць час і настрой, піша, здымае кіно і робіць фотаздымкі на плёнку і тэлефон.