Альтэрнатыва завецца Пукст. Шматгадовы ўнутраны эмігрант краіны вечназялёных агуркоў вылецеў па-за межы роднага заапарка — каб зразумець свой новы статус праз ягоную адсутнасць. І прыняць гэта як чарговую перазагрузку прыватнага плэйліста ды новы чэлендж для шыбанутага рокмэна. Што там бачна ў нашых акулярах? Кэптэн Пукст і сорак мяхоў Дабра.

Вместо текста. Записки меланхолика

Так получилось, что я переехал. У меня нет родственников на родине. И в том, где я сейчас нахожусь, помимо идеи всем очевидной, нет внутреннего смысла. Есть некий отрицательный смысл. Когда тебя как-то смахнуло. Или слизало с того места, где ты прожил всю жизнь.

Жизнь эта была вполне подлёдной — брежневское, укутанное безопасностью и абсолютной, стопроцентной телепропагандой детство, где ты абсолютно счастливо веришь, что счастливей страны в мире просто нет. Мама искренне верила в то, что детство — это детство, и сделала всё, чтобы я не думал о материальном. А я, в результате, перестал думать и об осязаемой материи вообще.

С тех пор я ощутил себя поэтическим и музыкальным формалистом и поныне просто организую некую сгущающуюся музыкальную и текстовую пустоту. Если и говорить о каком-то моем таланте, то это он. Как и многие, относительно искренне страдающие звукоизвлечением люди, я пытаюсь опредметить в словах и звуках интуицию, которую наивно считаю своей.

При этом многие, включая отца, говорили мне о холодности и умозрительности моего творчества, а мне важно было, чтобы в общей равномерной атмосфере внешне тотального безделья, зацепиться за что-то неизбежно, как мне грезилось, моё.

Диапазон этого выглядит приблизительно так: сначала у тебя получается нечто гениально простое, потом ты открываешь огромный мир музыки вокруг и подпадаешь под не всегда свойственные твоей органике влияния. Потом ты отталкиваешься от того, что ты воспринял от окружающей тебя музыки (и это самый большой твой смысловой вклад и роль). И потом понимаешь, что предыдущий этап ни хрена, простите, не монетизируется.

Но ты видишь, что люди хотя бы замирают. Им непонятно, но они, аудитория, чего-то хотят.

И я попал на счастливое время слома общественных формаций, когда люди хотели очень. И пошли за наиболее натянутой пружиной нонконформизма — группой “Кино” с их “Перемен”. Даже “Аквариум” выродил какой-то уж вовсе “Поезд в огне”. И вот таким образом эпоха на этом поезде с увлекательным музыкальным лязгом проезжает мимо тебя. И на этой развилке ты уходишь в эгоистическую и неизбежно туманную внутреннюю вселенную.

Люди с советским детством, а я родом оттуда, неизлечимо больны — почти поголовно — одной важной заразой. Они в массе испытывают стойкую антипатию к общественным инициативам. Просто потому, что это у них стойко ассоциируется с тронутыми тленом декаданса, комсомольскими рожами и, чуть раньше, одуряющей “ну, когда же уже, блин” тоской пионерских линеек. Это и есть основной, в моем случае, результат советского проекта. Воспитание истинного анархиста. Панка, проще говоря.

И хоть часть меня сложилась, как результат социальных обстоятельств, я всегда ненавидел некую ролевую модель артиста, которая сводит его до социально применимого знака. Любой человек, занимающийся творчеством, не хочет быть маркером социальной идеи. В нем именно что-то личное должно дозреть до этой большой социальной мысли и роли.
За что я и люблю того же Вольского, например.

Когда живешь в герметичном мире совка, то попадаешь в пространство дефункционализации. Предметы вдруг в силу своей единичности приобретают другой, праздничный смысл. Заграничный галстук надевается по поводу и без повода (просто так), станции метро превращаются во дворцы. Нормализовано пубертатный, да и любой другой юмор приобретает гниловатую двусмысленность, считывание которой становится признаком умного человека. Значит, ты что-то просекаешь. В тебе что-то прочёсывается.

Когда ты на чужбине и тебе за 50, с тобой зловещую шутку проделывает как раз таки твой постсоветский опыт. Помимо привычного поиска второго дна, ты слишком долго и упоительно считываешь свой, туристический гений места. И есть риск, что сквозь гламур подуставшей варшавской архитектуры пыльная обыденность может проступить слишком поздно, когда все твои возможности, основанные на сюрпризе появления в новом месте, уже исчерпаны.

Я, помню, совершенно искренне не понимал: а чего все такие понурые какие-то вокруг — мои соотечественники? Конечно, я был поначалу неадекватно позитивным. Но меня всегда пугала избыточная серьёзность. Даже то, что мой несколько желчный юмор часто называют метаиронией, меня несколько смешит. Как-то всё у меня устраивалось (ну если не считать того, что я, в принципе, уехал) наилучшим образом. Нашлось жильё, появились студенты и возможность преподавать. И внезапно — о чудо — меня стали окликать на улицах и говорить, что они — что? — таки выросли на моих песнях.

Наряду с этим Варшава в принципе легко и с удовольствием позволяет тебе падать до самого дна — иногда ты рискуешь оттуда и не вернуться, зацепившись за что-то на этом дне. И вообще-то город удивительно напоминает те самые для кого-то жуткие девяностые, которые каким-то образом стабилизировались и устаканились. Глаз отдыхает на граффити после беларуского ЖЭС-арта, и в общем тебе кажется, что сквозь странноватое варшавское начало лета с его дождями и каким-то внезапным похолоданием даже проскрёбывается некоторые подобие будущего.

Лучше всего, конечно, центр Варшавы, который все ругают за его небоскрёбы, канает под Bay City Rollers (песня “Bye Bye Baby”). И тут меня можно убить, четвертовать и потом резануть мои нервные окончания, а я буду конвульсивно дёргаться под эту прекрасную музыку. Со мной, что самое прекрасное, уже никто ничего не сделает.
Вообще.

Сяргей Пукст — беларускі музыка і кампазітар у шырокім дыяпазоне музычных кірункаў: ад панк-рока да spoken word. Яго творчасць адрозніваецца экспрэсіўнай падачай і яркім поп-меладызмам. Выступае сольна і ў дуэце з бубначом. Аўтар праектаў Pukstband і True Litwin Beat. Выдаў паэтычны зборнік “Чужой воздух” (2009). Цяпер жыве ў Варшаве.