Рэжысёрка-аніматарка Наста Лісавец пайшла гуляць з сабакам, а трапіла ў апавяданне. Пра тое, адкуль бяруцца дзеці, і пра мацярынства да трыццаці. А ў дадатак — два шпацыры па вечных гарадах.

Глина, что осталась

Наташа повстречалась мне на утренней прогулке.

У меня — собака. У нее — ребенок. У меня — Маруся. У нее — Алина.

Наташа явилась утренней Мадонной в домашнем платье и серых резиновых тапочках. Волосы собраны в когда-то модный «ванильный пучок», глаза — тепло-голубые, как пасмурное небо над морем — за слегка зеленоватыми стеклами очков.

Она явилась иллюстрацией счастливого молодого материнства: бережно и ранимо прижимала маленькое и розовое создание, которое своей белизной врезалось во все органы чувств, как очищенный от бумажной сухой оболочки зубчик чеснока. Эта любовь обволакивала их, как аромат жасмина обволакивает цветущий куст, так что становилось даже совестно — не хотеть быть родителем до тридцати. Она знакомила ребенка с голубями из зеленой голубятни (они как раз совершали свой привычный утренний круговой полет-разминку), знакомила с проходящими собаками и иногда — с их хозяевами, если те были достаточно проснувшимися.

Оказалось, что я как раз достаточно проснувшаяся.

У нее была мягкая улыбка. Мягкая, как немного подбитый бок спелого бархатного персика. Так что располагала она мгновенно, без размыкания губ и произношения слов. Таким людям сразу приписываешь доброту и не самое оригинальное мышление, которое их делает только более трогательными. Словно напоминание о простых и заезженных истинах: делать хорошее, прощать врагов, любить семью и никогда не спать на первом свидании.

Но оказывается, что и у таких людей есть гедонистические согрешения.

— Мне сейчас двадцать пять. А первого ребенка родила в двадцать один. Да, у меня еще есть девочка, Диана. Хотите, покажу?

Конечно, это ведь ваши фильмы, картины, гончарные горшки и цветочные сады — все то, на что сейчас заменились дети.

— Она у меня темненькая, да… мама хорошо отдохнула… — и смеется, хотя и вдыхает. На фотографиях темноглазое, как молодой верблюжонок, дитя сжимает в переполняющей радости сине-лиловые свечки люпина.

Потом что-то про свободу. Про то, что дети ее, конечно, отняли (жалеет ли она?), что еще это все сложно и все время — им (неужели не хотела?), но дай бог, может, когда вырастут, дадут маме пожить спокойно (уже? Им же еще ноль лет!).

Идеальная мама из медицинских плакатов про грудничков признается в том, что дети — это про отказ, про исчезновение и растворение части себя. Хотя при этом она так мудро и успокаивающе улыбается, словно это я жалуюсь на трудности раннего материнства, а меня утешают и обещают, что все это имеет еще больший смысл, чем кажется. Она же так трепетно держит это несозревшее тельце, трогает и касается маленьких ножек, меньше ладоней, напоминает этому тельцу: всегда — рядом.

— А я массажистка. Да, очень люблю работать с телом, касаться его. Особенно, когда кто-то приходит в первый раз, и ты его трогаешь, а у него все-все — мурашками! Потом этот эффект проходит. Но касания вызывают дофамин, так что массажем даже депрессию можно лечить.

Наверное, так оно и произошло. С тем первым мужчиной, пропитанным солью и варенными креветками. Она делала ему массаж в первый раз, так что его керамическое тело покрылось испариной, шершавыми и свежими росинками гусиной кожи. Он весь превратился в уязвимую и обнаженную первую кожу ящерки. В мембрану и плотно натянутый пергамент африканского барабана, что реагирует гулкой и утробной звуковой волной и на легкое касание. Из обожженного черепка афинской амфоры он снова стал влажной, сырой, съедобной глиной, пахнущей всеми началами. И она оттянула себе небольшой кусочек этой глины, поместила в обе ладони тяжелый и согретый ее теплом кусок земли, мятый, бесформенный. Он ему все равно не нужен, это излишки, которые всегда остаются после массажа. Ведь тела наши набухают, отекают, наполняются пылью, жирами и старостью. И все это нужно снять, тыльной стороной ладони надавливая и прокатывая плоть, сверху вниз, всей тяжестью тела.

И тогда останется в конце это лишнее и ненужное, кусочек глины чуть больше грейпфрута. Обычно, его выбрасывают или добавляют в косметические маски против черных точек.

Мужчина смеялся и сразу забыл об этом остатке себя.

Но Наташа оставила его у себя.

На третий день он уже пульсировал.

На четвертый слегка приподнимался, словно дышал.

На пятый стал пахнуть все сильнее инжиром и сладким черноземом.

На шестой ей стало страшно спать, не проверив, не высохла ли тряпочка, чтобы кусок глины всегда оставался живым.

На седьмой она дала ему имя. Диана.

Вот как все это произошло, как мне кажется.

— А потом я решила остепениться, выйти замуж. И вот — Алиночка.

Плод хорошей и приятной молодой семьи, обычного секса и устойчивого приемлемого заработного минимума.

После встречи я решила про себя, что стоит вставать и гулять с собакой пораньше. Не хочется, чтобы пересечения с людьми на улице превращались в знакомства со знакомыми. В неловкую полудружбу. В мысли о наших различиях, когда стоило бы думать о наших похожестях. Отчего это? Она ведь правда хорошая. И еще — мы учились в одной школе, до того, как я поступила в колледж.

— Мне кажется, у вас знакомое лицо.

Мне тоже кажется. Но не потому, что где-то уже видела. А потому, что такие лица всегда кажутся близкими, архитипными, сформированными легендами о греческих богинях плодородиях, мутировавших в ветхозаветных красавиц. Это лицо я видела на картинах Рубенса или Тициана, немного на портретах русского дворянства, но чаще — русского крестьянства.

Может, поэтому мне не хочется узнавать ее дальше. Сберечь образ, пожертвовав реализмом. Пожертвовав обыденностью, банальностью, простотой.

Интересно, каково это — хотеть быть мамой.

Вдруг, она тоже этого не знает.

А может, мне просто лень. И я слишком люблю свои тихие утренние прогулки, когда можно самой себе напевать песни и собирать сухоцветы (которые папа благополучно выкидывает через три дня). В то утро я принесла лопух, желтую хризантему и ветвь листвы изумрудно-фиолетовой.

Стамбул

Коллаж.

Конструктор.

Эклектика.

Чашка Петри.

Глюк искусственного интеллекта.

Рекламная доска с множеством объявлений.

Одновременное прослушивание всех комментаторов на чемпионате мира по пинг-понгу.

Разорванный и сшитый живот мира.

Сшитый балконом, баннеров, разбитым окном, телевизионной тарелкой, граффити.

О, граффити тут везде. Город общается с тобой, говорит, шепчет, кричит, пророчит, оскорбляет, приветствует, веселит, злит, останавливает. Город идет на контакт, и ты — к нему.

Одна знакомая сказала: “В Стамбул приезжаешь, словно вернулся домой”.

Он кажется знакомым, как Лего-набор из детства, как “запретная” зона гаражей с разноцветными самодельными украшениями на клумбах и одичавшими детскими площадками. Он состоит из всего, что когда-то было: котов, которых хватаешь, не боясь заразиться; чайных дедушек в кепках, улыбающихся и всегда тебя знающих “еще когда под стол ходил”; мусорных баков; афиш папиных любимых групп; кирпичей; люков; решеток; цветов за этими решетками; тетушек, поливающих цветы за этими решетками; сохнущего белья; лужи. И даже то, что тебе незнакомо, здесь кажется таким исторически вечным.

Византийские храмы и скутеры возникли одновременно, мозаики и арт-бунтарства созданы одними художниками, а этот продавец бубликами угощал выпечкой торговца из Римской империи. А хлеб всегда свежий. И он пахнет домом, хотя у нас в советской квартирке никогда хлеб не пекли.

Запахи и разговоры на улицах стали материальным воплощением самой улицы, размноженные почкованием, мутировавшие друг в друга. Кроссворд на разных языках, радиоприемник, вечно переключающийся с одной станции на другую. Обезумевший монтажер, меняющий кадр каждую секунду. Попросите его показать ленту кинопленки — и на ней вы увидите развернувшуюся в горизонталь Истикляль, к ней прилеплен Кадыкёй, Бейоглу, Ускюдар, половинка Шишли… где я?

Идет дождь/снег/град/солнце/радуга/пасмурно. Кормите чаек/котов/собак/себя. Садитесь на кораблик/трамвай/автобус/фуникулер/лифт. И поезжайте к Босфору.

Потому что здесь заканчивается текст/фраза/фактура/хроника/песня в наушниках/время.

Начинается море.

Продают по берегу рыбу в хлебе.

Ужин воскресшего Христа, ужин бедняка, ужин туриста. И для тебя сегодня.

Все сразу.

Иерусалим

Это хороший город.

Там на улицах растет крыжовник и алыча, их можно брать каждому, кто их любит. Яблоки белый налив тоже растут просто на улицах и их тоже можно собрать в свою походную шляпу. Не нужно беспокоиться, что эти плоды растут около дорог: здесь нет машин, все пользуются трамваями или велосипедами. Да и вообще до дома друга или в любимое кафе можно дойти пешком.

Это не очень большой город.

Из-за того, что тут нет машин, голуби купаются в лужах, что, вообще-то, не странно, но зато они правда потом чистые. И на свалках они не питаются: летают на соседнее поле и склевывают семена степных растений.

Поле тут близко, кстати. Всегда можно выйти в него и идти долго-долго.

Потом придет гроза. Но будет не страшно: молния тут не ударит, а если ударит, то не убьет, а подарит способность притягивать на нос металлические ложки. Но будет не страшно: гром тут громкий, но он не напоминает взрывы бомб. Про этот звук тут забыли.

А еще приятный бонус такой: когда смотришь на небо во время, то в поле зрения всегда оказывается молния. Вот так-то!
После грозы будет радуга. В поле будут пастись мокрые кони. Их можно погладить, а когда они сделают «прррр», то на лицо брызнет немного свежих капель. Правда, надо быть осторожнее: в поле живут еще и всякие насекомые, даже клещи.

Страшных болезней они не переносят, но все же кусаются неприятно.

Еще навстречу всегда из города будет бежать собака (они тут дикие и домашние одновременно. То есть ничьи, но общие. То есть без хозяина, но преданы). Собака выбежит навстречу, чтобы ты снял с ее уха клеща, не опасного, конечно. Она будет по-собачьи благодарна.

А вечером здесь играет музыка на улицах, люди выходят и садятся на траву, на камни, на старый диван посреди парка. Этот диван символизирует прошлое: он того самого вида диван, который в современные квартиры уже не покупают. Он с цветочками. Он уже пророс: из него шумит высокий тополь.

И еще приятный бонус: тополь тут цветет, но ни у кого нет аллергии на его цветение! Наоборот, всем нравится, что это похоже на теплый снег в начале лета.

Вечером тут не нужно бояться, что засидишься допоздна. И что потом возвращаться по темным улицам. Гроза прошла — небо ясное. Тут, конечно, есть фонари, приятного желтого света. Но хватит и света от созвездия Лебедя. И никто не будет преследовать тебя, стараясь шагать одновременно с тобой, чтобы в паузах между шагами ты не услышал еще чьи-то шаги. Это безопасный город.

Но нет, естественно, здесь можно умереть: можно упасть на камень, можно утонуть; можно все же умереть от молнии, если ты еще молод и не готов к сверхъестественным способностям; можно поджечь себе руку, когда прикуриваешь другу; можно сгореть. Это будет обидно, конечно.

Но будет приятный бонус: каждого погибшего кладут вместо гроба на старый диван. И он прорастает деревом!

Это последний город.

Наста Лісавец. Нарадзілася ў Мінску ў сям’і рыэлтаркi і аўтаслесара. Вучылася ў маскоўскай Школе дызайну НДУ ВШЭ на рэжысёра-аніматара, кім цяпер і працуе. Аўтар анімацыйных фільмаў “Сабакі пахнуць морам”, “Ва ўсіх мужчынаў мусяць быць пантофлі”, “Галачка”, “Яе электрычнае святло”. Жыве паміж Астаной, Стамбулам і Мінскам.