Памяць — дзіўная рэч, якая заўсёды кажа не тое, што хочаш. Бо ўзгадваецца не пажаданае, а важкае. Не зручнае, а істотнае. Мы ёсць, бо за намі — свае і чужыя, жывыя ды мёртвыя. І свая зямля, з якой трэ неяк дамаўляцца. Новая проза пра вечныя справы. Іншы беларускі стайл.

Земля мертвых

Ти ж хотів землі цієї,
Тож тепер змішайся з нею

Я думал:а, на якой мове пачаць гэту песню. Про что она будет рассказывать?

Я распавяду пра страту, я распавяду пра дом і зямлю. Но этот дом и эта земля были вписаны в меня русским языком.

У нас был дом? У нас была хата. А потым мы вырашылі прадаць гэту хату, таму што дзед паміраў і нам былі патрэбны грошы.

Я веду подсчет: наша семья жила в этом доме четыре поколения, наша жизнь была вмешана в землю вокруг этого дома, в поле рядом с ним. Я приезжал:а в этот дом летом, когда поле, засеянное колхозной пшеницей, звенело от жаворонков. Подходя к его краю, я раскрывал:а руки, широко, на сколько хватало грудной клетки, растопыривал:а пальцы, пыталась словить золотую волну.

У поля был тяжёлый характер; к моменту, когда меня начали отправлять на лето в деревню, семья на нём уже не работала. Дедушка говорил о поле, как об упрямом животном, которое не давало себя приручить, и, вырвавшись из силков, вернуло себе дикость.

До моего рождения дедушка ещё боролся с полем: по инерции, работал на нём, как работала его мать, и её мать, и другие женщины до неё, привязанные к этой земле. Вместе с моей бабушкой, они специально приезжали из города, чтобы дедушка мог вспахать и засеять сотки. Для бабушки поле было чужим. Она родилась в городе и ездила в деревню собирать пионы. Ей был непонятен тяжёлый, изматывающий труд, после которого дедушка ложился на кровать и не поднимался до следующего утра. Бабушка смеялась: зачем им это поле? На базаре всё можно купить.

Дедушка высаживал картошку. Сдавшись после нескольких лет приездов в деревню, бабушка начала садить на поле огурцы и патиссоны (семена она привезла из Польши в 90-ых, когда ездила торговать на рынке колготками). Постепенно страх голода стал меньше, а дедушка был вынужден всё больше времени проводить в городе. И мы начали отдавать поле. Сначала, понемногу, соседям. Потом — колхозу: две сотки, пять соток, десять — с каждым годом нашего поля становилось всё меньше. Часть соток колхоз забирал под пшеницу, часть — под кукурузу, но главным, что росло на колхозном поле, была картошка.

Картошка росла у всех в деревне, бесконечные поля картошки. Когда я ходил:а в гости к соседям, мне вместе с соседскими детьми давали слоик с бензином, и мы шли за взрослыми по рядам, обследовали каждый куст. Искали колорадских жуков. Почему жуки были именно колорадскими? Мне объяснили в детстве, что эти жуки прилетели из Штатов во время «холодной войны», чтобы съесть всю нашу картошку. Я ненавидел:а и это слово (я не могл:а выговаривать ни р, ни л), и самих жуков.

В самые последние годы дедушка засеял поле травой. Мы привезли большой мешок из города, и он разбросал этот мешок щедрыми жменями. Я наблюдал:а за этим процессом, и, окликнув меня, дедушка показал на сад.

Вот груша, у неё нужно учиться. В один год дерево проседало от тяжести урожая, жужжало от ос. В следующий — отдыхало. Еще через год давало плоды, только теперь они были кислыми. Результат непостоянен, и на всё нужно время.

Необходимо останавливаться, нужны передышки — так я понимал:а его рассказ, но, возможно, он пытался рассказать что-то еще?

Мая прапрабабка склала гэту хату сама — так мне распавядаў дзед. Яна хацела паехаць у раённы цэнтр, вывучыцца на медыцынскую сястру, але ў сям’і яна была малодшай, і гэта значыла, што менавіта яна будзе даглядаць бацькоў. Пакуль шэсць братоў і сясцёр вывучыліся, ажаніліся ды завялі дзяцей, ёй споўнілася трыццать. У дзень народзін прапрабабка сабрала па доме ўсе свае рэчы: тры медычныя падручнікі і дзве хусткі (святочную і на кожны дзень) — і пайшла праз усю вёску на пустырь, где и начала складывать себе дом. Маці і бацька перасталі з ёй размаўляць: не дачка больш.

Я пыталась представить себе это в детстве. Где она нашла брёвна? Откуда она знала, что делать? Каждое лето я строил:а шалаш рядом с погребом, но за два летних месяца шалаш неизбежно разрушался.

Яна склала сабе пакой, своими руками сделала свою комнату, і год за годам дабудоўвала гэту хату. Дзед казаў, што некалькі год прапрабабка жыла без дзвярэй, і толькі калі прыйшла зусім суворая зіма, яе бацька ўмоўчкі зрабіў ёй гэтыя дзверы.

Якой была гэта жанчына, якая сваёй силой воли прыдумала сабе гэты дом? Когда я думаю о ней, я чувствую её сожаление, злость, фрустрацию. Я думаю о себе: я могу уехать из своего города, из своей страны — и уезжаю, практикую эту свободу двигаться и утекать. Куды магла ўцячы яна? Толькі на другі край вёскі.

Прапрабабка не ажанілася і не пачала працаваць медычкай. З усей сям’і яна адзіная была вольнай. І калі спачатку яе баяліся і абыходзілі бокам, то з гадамі, па-трошкі, ёй пачалі дасылаць дзяцей — каб даглядала, жывёлак — каб гадавала, старых — каб дапамагала.

У гэтым доме вырас і дзед, і яго сёстры. Дедушка стал врачом и уехал в большой город, откуда присылал в деревню одежду, книги, лекарства. У чырвоным кутку, куда ставілі іконы, замест рушніка прапрабабка палажыла яго белы халат.

Дом отошёл к дедушке. Из многочисленных детей, которых прапрабабка вырастила за счёт своей непрожитой жизни, он был ей ближе всех.

Ехать до деревни было почти два часа, из которых один час мы еле тащились между ям по просёлочным дорогам. Под Слуцком мы останавливались и покупали мороженное. Я всегда ел:а ванильный пломбир. Сладкая липкая жижа растекалась на солнце по пальцам, и я полоскал:а руку в пруду рядом с заправкой, где плавали головастики.

Меня возили в этот дом каждое лето, минимум на месяц. Пока дедушка работал в огороде или на поле, принимал больных на веранде (а соседи, вместе со своими болезнями, приходили всегда), в жаркой плавкой глуши я соловел:а от безделья.

В последний раз мы приехали в деревню, когда стало понятно, что дедушка скоро не сможет ходить. Перед нашей поездкой пришла медсестра и дала дедушке несколько таблеток морфия. Его взгляд стал мутным, утратившим фокус. Мы аккуратно погрузили дедушку в машину. Дедушке болели кости, поэтому мы обернули его надувным матрасом, чтобы не так ощущалась тряска.

Мы как будто ехали на море: смешной, ярко-розовый надувной матрас, соломенные шляпы от солнца. Но, пока за окном гремели майские праздники, в машине стояла полная тишина. Я не знал:а, что сказать. Я не ведал:а слоў, якія былі б дарэчнымі.

Дедушка проснулся ближе к деревне, оставалось всего несколько километров. Он попросил остановиться в самом начале улицы, там, где стоял крест, оплетённый ленточками. Мы заглушили машину. Я открыл:а его дверь, но дедушка остался сидеть.

Я думал:а, мы поможем ему выйти. Возможно, он захочет немного пройтись. Я думал:а, мы проведём в доме хотя бы пару часов. Но дедушка сидел в машине. Я сел:а под крест и ждал:а, пока он подаст знак. Я хотел:а, чтобы он мог проститься с домом, но он сидел в машине.

«Всё, можно ехать обратно», — он повернулся ко мне, и я увидел:а, что он плачет.

Мы начали продавать дом втайне от дедушки. Я боялась не его реакции — мне самой было страшно подумать, что мы отдаём этот дом.

Шмат хто прадаваў хаты. На сайце, куды мы запампавалі аб’яву, я праглядзел:а дзясяткі будынкаў, спустошанных часам. Я глядзел:а на ўсе гэтыя белыя фіранкі, на чырвоныя ад цэглы печы, на скатерти с цветами, на ковры на стенах — дома множились и стирались. Какой именно дом пыталась продать я?

Они написали пару недель спустя. Мы встретились на подъезде к районному центру. Я сразу заметил:а их автомобильный номер, начинающийся с 790, и, пересев в их машину, указал:а дорогу. Им обоим было за пятьдесят, они решили переехать к нам на пенсию: «Чисто, спокойно, ну и под контролем у вас батька всё держит».

«Он нам не батька», — откликнул:ась я, но она не поняла, что я имею в виду.

Я показывал:а им хату, я объяснял:а им её, переводил:а на их окающий, цокающий русский язык. Здесь печка, здесь погреб, здесь раньше жила корова — я рассказывал:а им про жизнь, которой сама не видел:а, но знал:а через других.

Они не задавали вопросов. Они топали на пороге, царапали двери и косяки, искали гниль и древоточца. Я слушал:а, как они разбирали наш дом: от города далеко, леса рядом нет, озера или реки нет, из воды — только колодец на улице. Ремонт давно сделан, внутри всё нужно будет вынести и выкинуть. Я любил:а — и ненавидел:а этот дом за то, что в нём было спрятано, и за то, что я терял:а вместе с ним.

Я предложил:а им выйти в сад, к полю. Высокая зелёная поросль была мне выше колена.

«Можем заплатить 500».

Я засмеял:ась, услышав эту цифру. Что можно купить за 500 долларов?

«Вы и сами понимаете: от города далеко, леса рядом нет, озера или реки нет. Получается, мы только за землю платим. А что тут за земля?»

Я решил:а показать эту землю — мы двинулись вдоль поля, по дорожке между нашим и соседским участком. Я думал:а окликнуть его, предупредить: дальше овраг, нужно быть осторожным. Але мой голас схаваўся, як напуганная птушка. І я глядзел:а, як ён ішоў усё далей і далей, пакуль не перавярнуўся, пакуль не прагучаў яго стогн. Тады яна пабегла за ім скрозь поле, і я назірала за яе няёмкім, спотыкающимся бегом, яна нібыта подворачивала ногу и не столько бежала, сколько ковыляла к нему.

Она закричала: «Нужно вызвать скорую!»

«Что?» — закричал:а я в ответ, хотя я всё услышал:а с первого раза.

Я стаял:а на краю поля, я была вычищенной, вылущенной, как цветок подсолнуха, без содержания и сердцевины. Я был:а болью і злостью, я плакал:а, пакуль яна квахтала і крычала: «Помоги нам! Он не может подняться».

Пошла ли я им помочь?

Я пошла им помочь, я помогла ему подняться и довела его до дома, и напоила его водой из колодца, и помогла ей вытереться, и нашла им фрукты в саду. Через несколько недель я подписала договор и забрала деньги.

Ці пайшл:а я дапамагчы ім?

Я засталася на краю і потым пайшл:а ў сад, пакуль яна крычала і плакала на тым полі. Я напілася вады з калодзежа, я выйшл:а на вуліцу і — пайшл:а з гэтай вёскі.

тоні лашдэн — менск:ая квір-фем пісьменні:ца, журналіст:ка і актывіст:ка. Аўтар:ка аўта-фікшн аповесці “Пятнаццаць дзён, калі я памірала” (анарха-кааператыў “Листовка”, 2019) і кнігі “Последний автобус уходит в восемь” (Галіяфы, 2021). Працуе з тэмамі дыстанцыі і ізаляцыі, квір (ня)бачнасці. Публіка(ваў)лася ў анталогіі мігранцкай квір-прозы “Нам есть что сказать”, зінах “На себя”, “Где-то”, часопісах PEPPER, ЯММА, спецпраекце “Незнания” і The Village. Арганізатар:ка лабараторыі фем-пісьма “Расцяжэнне”.