Пісаць пра вершы бессэнсоўна, разбірацца з імі — смешна. Бо насамрэч усё проста: тэкст адбыўся, калі чытач не здолеў ацалець. Вершаванка замінае жыць блеклай раслінай, яе сэнс — быць безабароннай і нязручнай. І ператвараць сумнеўнасць траўматычнай штодзённасці ў музыку сфер. Калі атрымалася, аўтар меў рацыю. І спаліў сябе як трэба. Як гэта робіць берасцеец Уладзімір Глазаў.

Слова и воздух

***

Слова и воздух — вот все чудеса
с рожденья явлены мне были.
У паники нормальные глаза —
зелено-серо-голубые.
У паники обычные черты,
походка, жесты, складки кожи.
Вот только воздух выкачан и ты
ни слова вымолвить не можешь.
Так утром кофе пьешь и пирамид
в твоем окне открыт горчайший вид,
висят сады Семирамиды.
В прекрасном прошлом воздух не занять.
У будущего слово не отнять.
А в настоящем все убиты.

***

Бессонница-сиделка
склонилась надо мной.
Протягивает дольки,
окутанные тьмой,
то фиги, то каштели,
то с грозди виноград.
Подаст глоток Кастальи...
 — Ну что, дружочек, рад?
Подтянет вверх подушки.
Салфеткой пот со лба.
 — Какие передачки
прислала нам судьба? —
мурлычет. И пакетом
на тумбочке шуршит.
И каждый шорх раскатом
по комнате дрожит.
Ах, все это не важно.
Оставь, сестра, пакет.
Дождливо или вьюжно,
закат или рассвет —
до ваших календарных
мне дела нет причуд.
Все с каждым годом дурно
повсюду — там и тут.
Какой у вас там месяц —
трехзначное число?
Горелый запах мяса
с чего там разнесло?
Бессонница-сиделка,
бессменная моя!
Я вижу только дольки
и части бытия,
отрывки, строчки, ноты,
что не дают уснуть.
Из выреза халата
твоя смуглеет грудь.

Глухое спасибо

Раньше были так смены ночные прекрасней дневных —
холодней, голодней, безнадежней, тревожней, —
что лишил я на годы себя вековых трудовых
уложений народных. Жил сбоку и возле,
а то вовсе напротив потоку и солнцу трусил,
от свободы своей задыхаясь, и пряча
в черной клетке грудной хороводы далеких светил —
то ли нищему милостыня, то ли сдача
с их молчания — света крупицы, как крошки махры,
старый лагерник этой одной из Вселенных.
И мое им глухое “спасибо”, что тем помогли
не делить понедельники от воскресений.

***

Жара и скука. Лень и похоть.
“Стакан воды и томик Блока
со льдом, естественно, бармен...”
Взгляд падает, как будто в пропасть —
в окно, на стены... Плохо, плохо
от видов за окном и стен.
Что толку с этим всем бороться?
Пей из ближайшего болотца.
Лоб томом Блока охлади.
То и спасает от бесчинства —
тебя с барменом триединство
с неясным ликом впереди.

Очевидный выбор

Один Диоген всегда ходил с фонарем под глазом.
Черт знает в чем, в хламиде, в полотняной гнили.
По улицам шлялся, рынкам, к людям в дома залазил.
Кого он искал — те с толком и с чувством били.
Другой Диоген — тот вечно голый валялся в бочке.
Черт знает чем занимался, бухал с рассольцем.
Со дна своего, как хотел, ставил на небе точки.
И никакая тварь не заслоняла Солнце.

Песенка

Дешевый организм
не дюж, недолговечен.
С утра еще так-сяк,
бесчинствует под вечер
молекул несознательный
невидимый народ.
Броженье по цепочке,
скандал внутри ячейки —
на ужин продразверстка
в режиме чрезвычайки
закручивают винтик
на автоподзавод.
Так снова ты в строю —
рентабелен, валентен,
в шеренге рядовых
расхожих реагентов.
Хромаешь, пусть не в ногу, но
подтянут, жилист, храбр!
Готовый к катаклизмам —
планета перегрета...
Программа вдруг зависла...
Персоною нон-грата
летишь в открытый космос —
лунатик, светозавр...

***

Хоть бы на день, на сутки
разминуться с тобой,
жизнь моя, незабудка,
в мураве луговой.
Отмахнуться бы шуткой.
Разойтись с матерком.
Мне налево как будто,
а тебе прямиком —
в гипермаркет недальний
за игристым вином.
Чтоб мне было печальней
и прекрасней притом
одному в целом мире,
пусть он — пекло и ад.
Отпусти на четыре!
Все равно, где снаряд
разорвется! И вспышка,
легкий всполох огня,
станет лучшей отвычкой
тебя — от меня.

***

Этот ли, тот ли
свет наяву?
Глянь-ка в бинокль —
так я живу —
шторы на окнах,
кружится шмель.
Видишь в бинокль?
То-то! В прицел —

лучше. Отбросив
зло и добро.
Я — и Иосиф,
и братья его...
Чем современней,
тем, суть, древней.
Цены для мены
те ж средь людей —
овны и злато,
благость жены.
Тем же богаты.
Тем же бедны.
Аки Иаков
с посохом — в путь.
Мир одинаков.
Равно где гнуть
спину — в пустыне,
в комнате. Ад
всюду отныне.
Кто тебе брат?
Дядя? Племянник?
Кто вхож к отцу?
Зрячего манит
зависть к слепцу.

Дань

Еще ты говоришь:
то мямлишь, то щебечешь.
То среди ночи вдруг
округу разрываешь петухом.
Но соловьиной трели
давно уже в себе не слышишь.
Как, впрочем, мир вокруг себя.
Ты лишь читаешь по губам
его неверные приметы:
вот солнечные отблески на шлемах и щитах...
вот лунная дорожка в клетке ученической тетради...
вот девушка, что омывает стопы
универсального солдата
собственною кровью...
Лишенный слуха ты сполна
дань заплатил за свет,
накопленный в своем подвале,
на черные оставшиеся дни...

***

С годами теряешь близких.
Приобретаешь дальних.
Играешь по переписке —
смутных фигур печальных,
живых еще, отмечаешь
лайком ходы раздумий.
Рожденья дни отмечаешь
в скайпе, телеге, зуме.
Так долго живешь при свете
электрической речи —
в любом из тысячелетий
можешь назначить встречу.

Новогоднее
(изучение древнего языка)

Ни приобретений.
Ни разочарований.
Мертвый язык растений —
его склонений
и окончаний —
стал более внятен,
слышим, разборчив.
Без ударений и впадин
словарь его приземленный
более стал доходчив.
Еще на год понятнее
отсутствие в нем отрицаний,
вопросов и восклицаний.
Только со временем
учишься этому древнему
языку умолчаний.

***

Не открывай глаза.
Там, за их темнотой,
слишком много света
для комического персонажа
в эпизодической роли
длиною, может быть,
чуть более полувека
без единой реплики,
без единого жеста.
Слишком много света,
чтоб обозначить
твое присутствие в нем.
Не открывай глаза.
Там, за их темнотой,
грохот и лязг добычи
руды способной убить тебя.
Но говорят: защитить.
Что не убивает, повторяют,
делает тебя сильнее.
И не говорят: зависимей.
Слишком много урана,
слишком много морфина
для присутствия среди них
живых элементарных частиц.
Не открывай глаза.
В этой их темноте
каждый твой вдох и выдох
ярче света снаружи
и шевеление губ
отчетливей лязга и грохота.
Не открывай глаза.
Продержись, сколько можешь,
до темноты снаружи,
до тишины снаружи,
до последней ласки
лопаты гробовщика.

Еще по чуть-чуть

1

Еще хлебнуть настойки горькой
с самим собой во тьме ночной
и сдать Петру за барной стойкой
просроченный мой проездной,
хоть было выпито немало
с друзьями, недругами, всяк,
кто нараспашку, с кем попало,
враздрызг и наперекосяк.
Петр усмехнется в бородищу,
подаст стакан: “Оплачен счет.
Тебе давно пора, дружище...”
Толкнув со звоном кулачищем,
свернет за угол в барбершоп.

2

Еще хлебнуть холодный воздух,
халвой крошащийся в руках
над сумеречной гладью водной.
Припомнить привкус на губах
подсолнечный, солоноватый,
такой чужой, потом родной.
В любви мы равно виноваты.
Моя вина всегда со мной.
Не хмурься, жалобщик, зануда!
Ты счастлив был и поделом
брести вдоль берега, покуда
ты не узришь явленье чуда...
Хотя бы девушку с веслом...

Уладзімір Глазаў — паэт і эсэіст. Адзін з заснавальнікаў літаратурнага электроннага часопіса “ЛітРАЖ”. Публікуецца ў перыядычных выданнях з пачатку 1990-х. Некаторы час вучыўся на філфаку Брэсцкага педагагічнага ўніверсітэта. Кінуў, усвядоміўшы, што паэзія і філалогія, прынамсі — для яго, несумяшчальныя. Па старой добрай савецкай традыцыі доўгі час працаваў вартаўніком. З 2010-га па 2016 год працаваў у газеце “Брэсцкі кур’ер”, вёў пастаянную рубрыку “Фамільнае дрэва”. За гэтыя шэсць гадоў выйшла больш за дзвесце нарысаў аб ураджэнцах краю. У 2015 годзе выйшла асобным выданнем кніга з часткай гэтых нарысаў “Симфония еврейских судеб Брестчины”. У 2019-м выйшла другое выданне, дапоўненае. Удзельнік фестываляў “Кіеўскія лаўры” і “Вершы на асфальце” ў Мінску. У 2013 годзе выйшла кніга выбраных вершаў “Время собственное”. У снежні 2021-га ў маскоўскім выдавецтве “СТиХИ” выйшла новая кніга вершаў “Брестский мир”. Жыве ў Брэсце.