Голас розуму анічога не варты ў параўнанні з прыгажосцю ўчынку. Жыццё здараецца з намі, пакуль хтосьці ўпарта выкладае пропісі. І найлепшае, што з гэтым можа адбыцца, — засваенне адваротнага, досвед уцекача. А самае балючае — памяць пра тых, хто застаўся ў матрыцы. Чакаеш сентыментальных мемуараў? Дарэмна. Тут пра ломку лёсу і горкі смак няздзейсненага. Фантомны фотахардкор.
Не в фокусе. Хроники памяти
Память — вода в решете. Время идет своим ходом по тропинке в сторону развилки-развязки; воспоминания — неровная ниточка следов. И что же остается потом, после будней по школьному расписанию, после вялых летних месяцев, после коротких вспышек университетских любовей, после планов на если не светлое, то хотя бы не самое темное будущее, после себя, после зачем?
А вот плёнки 1988-го помнят больше, собирая через стекло фотоувеличителя расплёсканное по пути. И вот в этой рамке-пригоршне уже почти даже четкий образ.
Однажды на антресолях я обнаружила несколько черных катушек и, проявив их, почти на всех кадрах увидела её: в короткой юбке, пушистой полосатой кофточке и с прядями, опять выбившимися из косы, в полном неведении о том, что её ожидает. Рассматривая детство на полузасвеченных то ли неопытностью, то ли временем фотоснимках, я снова задумалась: когда и как я сделала этот выбор, как именно поняла, что мне интересны и близки именно они — тёплые, весёлые и предсказуемые, с шершавыми лентами, мыльными пузырями и змейками-прядями, бесконечными историями и шёпотом в темноте. Девочки, которых можно, не боясь осуждения и сплетен, обнимать кроткими яблочными ночами на чужой даче. Девочки, хранящие секреты; девочки, со всеми этими лентами, секретами и анкетами, принадлежащие неповторимому моменту чего-то необъяснимо, внесловарно, настоящего. Она и сейчас — в неприкосновенных воспоминаниях чёрно-белой плёнки — всегда и навеки беззаботная: Оля, разрешавшая и прощавшая все. Оля, шагнувшая в объектив моего фотоаппарата задолго до моды на набоковских лолит. С поправкой на то, что условными лолитами мы были обе. Разница лишь в том, что я выросла в Гумберта, а она — в жену священника.
Как и любые другие большие события некнижных жизней, всё случилось само по себе: мы словно перелистнули очередную страницу дневника, закончив вместе с этим какую-то главу детского, счастливого, простого. И я даже теперь не скажу, сколько нам было лет и в какой мы ходили класс.
Перемены начались с одежды: на смену джинсам пришли плотные шерстяные юбки “в пол”, рубашки и майки спрятались под слоями свитеров без рисунков. Вечерами мне все реже удавалось вытянуть её погулять во дворе, а воскресенья отняла церковь. “Завтра не могу — мы идем на службу!” — шептала она по телефону, под ревнивый грохот посудной мамы. Мы перестали выбирать, у кого оставаться ночевать на выходных, перестали лазать за кислыми яблоками в заброшенные сады частного сектора через дорогу и придумывать истории о том, куда улетают мыльные пузыри, подхваченные ветром с её балкона на двенадцатом этаже. Потом не стало частного сектора (на его месте построили жилой комплекс), мои откровения перешли на бумагу, а её фирменный смех затерялся в складках колючей юбки. Платки, которые ей велела надевать фанатично православная мать, закрыли, спрятали, подмяли под себя всё безмятежное, что мы так долго и так легкомысленно, без срока годности, считали общим. Я осталась Олей, а она стала “матушкой Ольгой”.
Много лет спустя я нашла ее страничку ВКонтакте: на фото — взрослеющие от снимка к снимку дети. Мальчик, смешная девочка с бантами, снова мальчик. Мужа там не было. Не положено по сану? “А был ли он на самом деле?” — подумала я... Разве она, эта воздушная девочка-попрыгунья, однажды случайно грохнувшая одну из бабушкиных хрустальных ваз, после чего мы от испуга и неожиданности хохотали весь вечер, могла стать взрослой, “правильной”, женой человека, о котором всего пару недель до брака не знала ничего? Женой-матушкой, женой-супругой, с аттестатом откуда-то на нас свалившейся зрелости, которую она взвалила на себя в угоду религиозной семье. Была ли она счастлива, подчинившись выбору строгой матери? И в какие неведомые дали улетели все наши мыльные пузыри с балкона двенадцатого этажа?
Последний раз я видела ее за пару дней до вручения аттестата, в конце мая, — пятиминутная дорога от школы до нашего общего двора ещё никогда не казалась мне такой длинной. В странной, словно из кино про другое десятилетие, одежде на вырост, со стекающими по щекам, словно в slow motion, слезами, она вдруг выльет на меня это всё. Нет, ничего она не решает. Да, мама уже со всеми договорилась. Узнать его получше? Нет времени, надо торопиться: на следующей неделе ему дают приход, и он уже должен состоять в браке.
Ее мать организовала всё со скоростью, не допускающей рефлексий: православным священникам можно заключать брак в короткий период между окончанием семинарии и принятием сана. Сдав последний экзамен, Оля стала женой незнакомца, который увез её в деревню за сотни километров от нашего двора, частного сектора, постепенно застраивающегося новым комплексом, от наших дневников и секретов, которые двадцать лет спустя будут помнить только снимки.
Вольга Бубіч — фрыланс-журналіст, эсэіст, выкладчык, фатограф і рэцэнзент фотакніг. З 2021 г. займаецца даследаваннем памяці і мемарыяльных культур еўрапейскіх і постсавецкіх краін. У 2023 — лаўрэатка міжнароднай праграмы ICORN, па якой знаходзіцца ў Берліне. Эсэ, аналітычныя тэксты і інфаграфікі Вольгі рэгулярна друкуюць нямецкія, аўстрыйскія, амерыканскія і брытанскія рэсурсы. Рыхтуецца да публікацыі яе трэцяя фотакніга — зборнік эсэ і фатаграфій, зробленых у кантэксце цікавасці да феноменаў цэнзуры памяці, настальгіі як інструмента прапаганды і культурнай амнезіі.